Коммуникация и сообщество — сегодня это расхожие слова. Но сообществ, основанных на ясном сознании общего дела, не становится больше, а коммуникация лучше всего работает там, где не мешает ничто человеческое. Можно ли высказать что-то сообща, не лишившись при этом твердого знания себя и того, о чем идет речь? Конференция ЯЗОН отправляется в путь, собрав вместе самых разных людей. Во что сложится их разноголосица Вы сможете увидеть сами, если отправитесь в путь вместе с нами.

С 11 до 14 часов будет работать круглый стол Андрея Олейникова «Свобода суждения и границы сообщества» при участии Даниила Аронсона, Константина Бандуровского, Татьяны Вайзер, Ирины Дуденковой и Петра Сафронова.

С 14 до 18 часов будет работать круглый стол Анатолия Рясова «Коммуникация и дискоммуникация» при участии Михаила Богатова, Василия Кузнецова, Юрия Плохова и Владимира Фещенко.

Вход свободный

Тезисы выступающих:

Секция 1. «Свобода суждения и границы сообщества»

1. Даниил Аронсон (ВШЭ)

Переосмысление кантианской теории суждения Арендт в свете критики

Задачей этого доклада будет рассмотрение того, в какой мере справедлива критика, выдвинутая против теории суждения Ханны Арендт, и какие в эту теорию можно внести изменения в свете требований критиков.

Данную критику можно разделить на две части: либо возражение вызывал сам кантианский характер теории суждения Арендт, либо критики считали, что Арендт некорректно истолковала Канта.

В первом случае, как можно понять, критика относится не только к самой Арендт, но и к Канту. Утверждается, что, поскольку суждение в этой концепции оказывается «неинструментальным» и «незаинтересованным», непонятны критерии, по которым можно было бы как-то его оценить, отличить хорошее суждение от плохого. Этот довод тесно связан с критикой, выдвинутой против Арендт Хабермасом, согласно которому ее теория строится на устаревшем разграничении теории и практики, в также знания и мнения. Из-за того, что суждение и мнение резко противопоставляются знанию и истине, никакой строгий критерий для оценки суждения становится невозможен. В докладе будет сделана попытка показать, что проблема оценки суждения не является для теории Арендт сколько-нибудь важной. Значение имеет лишь сам факт наличия или отсутствия суждения. В то же время, степенная оценка суждения вовсе не исключается: она лишь переходит из области «истинности» в область «мнения» и «смысла», а потому сама по себе становится предметом суждения и возлагается на судящее сообщество. Будет показано, что суждение вполне может выполнять функции, возлагаемые на него Арендт (обеспечивать преемственность традиции и политического организма, культивировать «внимание к миру» т.д.), не нуждаясь во внешних критериях качества.

Во втором случае, утверждают, что Арендт дала неудовлетворительное толкование кантовской теории суждения. Смешивая кантовские понятия «сообщаемости» и «публичности», неточно переводя такие кантовские термины как «общее» и «всеобщее», она подменила кантовскую формалистскую теорию суждения своего рода эмпирической. Если у Канта рефлектирующая способность суждения полностью полагается на способности рассудка и воображения в том смысле, что не требует действительного наличия некого сообщества и довольствуется абстрактной идеей «человечества», то Арендт настаивает на том, что суждение непосредственно опирается на представление об определенном «мире», в котором живет судящий. Критики замечают, что нельзя просто возразить, что, поскольку Арендт – не историк философии, вопрос об аутентичности ее реконструкции Канта не имеет большого значения. Кантовская теория суждения, говорят они, тесно связана с его философией чистого разума, тогда как Арендт в своем разделении «труда», «работы» и «действия» испытала влияние раннего Хайдеггера с его экзистенциалами Dasein. Поскольку Хайдеггер придумал свое учение об экзистенциалах в прямой полемике с кантовским учением о категориях рассудка, наложение кантовской модели суждения на подобную концепцию vita activa неизбежно вызывает проблемы. Так, непонятно, могут ли вообще для устроенного по-кантовски суждения существовать «экзистенциалы», а значит, неясно,  может ли проводимое Арендт различие между видами деятельности иметь значение в глазах судящего. Тем самым, ставится под вопрос способность зрителя судить о политике как о некой самостоятельной области, т.е. способность, которая интересует Арендт в первую очередь. В докладе будет показано, что концепцию суждения как «самой политической из всех созерцательных способностей» можно спасти, используя ресурсы кантовской философии, в частности, его разделение частного и публичного использования разума. Однако связь суждения с важным в философии Арендт делением vita activа остается проблематичной.

 

2. Татьяна Вайзер (РАНХиГС)

Два сообщества Х. Арендт: сообщество убийц и сообщество одиночек

В антитоталитарной критике Х. Арендт сообщество рассматривается не как то, что объединяет нас по тому или иному признаку, а как модальность индивидуального сознания, которая принуждает нас выносить суждения и признавать сам факт сосуществования людей, их моральной взаимозависимости. Она предлагает рассматривать эту необходимость сосуществования одновременно на уровне индивидуального сознания и в публичном пространстве; показывает, какова связь между тем, как индивид определяет себя в отношении других, и тем, какое политическое устройство имеет в итоге общество. В докладе будет показано, что в своих рассуждениях об организованной вине и коллективной ответственности Арендт наследует сформулированному Кантом постулату просвещенческой этики – имей мужество пользоваться собственным умом! – и его же принципу публичности как необходимому условию моральности политического сознания. Однако Арендт переопределяет значение этих ценностей и дополняет их коммунитарной перспективой.

 

3. Петр Сафронов (ИФ РАН)

Вместе или сообща?: коллективные действия как элемент бизнес-процессов

Термин «сообщество» уже давно рискует стать чем-то вроде
слова-затычки, закрывающей проблему солидарности в различных
контекстах. Тем интересней взглянуть на ситуации, которые прямо

налагают на участников обязательство действовать при осуществлении
суждения кооперативно (командой), но при этом вовсе не используют идею
сообщества.
Что значит судить коллективно — и при этом не создавать сообщества, не

стремиться к этому и даже не думать об этом? Такое действование-вместе
вполне рационально (в смысле включенности в аргументативный процесс) и
в высшей степени связано с достижением позитивного результата. Оно
наиболее  характерно, как кажется, для современной корпоративной
культуры. Сопоставление его характеристик с новейшим политическим
протестом в России заставляет предположить, что последний в

значительно мере построен по бизнес-моделям. Остается ли где-либо
пространство, в котором суждения продолжают быть настоятельно
связанными с созданием сообщества?

 

4. Николай Поселягин (МГУ)

«Публичное суждение о собственной индивидуации и «сообщество одиночек»»? 

В докладе будет сделана попытка рассмотреть, как в ряде современных сообществ их основные конститутивные принципы (начиная уже с идентификации группой лиц себя как некоторого отдельного сообщества) оформляются на основе того, что каждый из входящих в данное сообщество индивидов выносит публичное суждение о себе как о (преимущественно) автономном субъекте. Сообщество в этом случае оформляется как нечто вроде содружества, основанное либо на принципе паритета, либо на принципе атомизации входящих в него «членов» [«членов» в кавычках, т.к. каждый из них готов делегировать коллективу слишком малое количество собственных социальных функций, чтобы считаться просто деиндивидуализированным участником подобного сообщества]. Это довольно неустойчивое образование, структурно близкое скорее к тому, что П. Вирно определяет как множества, чем к сообществам традиционного типа, тем не менее до определенного этапа готово позиционировать себя именно как сообщество. Я попытаюсь сформулировать предварительную черновую гипотезу, для чего вообще происходят подобные позиционирования.

 

5. Ирина Дуденкова (РАНХиГС)

Молчание и лояльность: вина в безмолвии?

«О чем невозможно говорить, о том следует молчать» — как будто философские уроки Витгенштейна усвоены общественными науками вполне удовлетворительно. Приостановка суждения в пользу безотлагательного решения или в бесконечной прокрастинации момента его принятия — является ли такой выход адекватным нынешней интеллектуальной ситуации? Почему все еще молчание является признаком лояльности, и какие нужны суждения, чтобы сделать невозможной дальнейшую девальвацию суждений? Эти вопросы, важнейшие для жизнеобеспечения публичной сферы и возможности существования сообщества будут подняты в моем выступлении

6. Константин Бандуровский

Общее чувство и общий смысл как основа национального сообщества в концепции Бернарда Яка (РГГУ)

Проблематика, связанная с сущностью национального государства и природой национализма до сих пор стоит в центре политической философии и далека от разрешения. В докладе мы планируем обраться к концепции национализма, выдвинутой Бернардом Яком в 2012 году в книге «Nationalism and the Moral Psychology of Community» («Национализм и моральная психология общества»). Як пытается решить проблемы национализма, в настоящее время находящиеся в центре политических дискуссий, проанализировав то, что лежит в основе национального сообщества – межпоколенческой группы людей, которых объединяют общие чувства, верования и смыслы, а так же осознание этого общего. Исходя из этого Бернард Як исследует механизм становления национального государства, а так же показывает, каковы опасности, которые таятся в национализме, и каковы преимущества национализма, от которых не могут отказаться в настоящее время даже крайние либералы. Нас объединяют в национальное общество общие чувства, которые могут быть очень сильными и при определенных условиях приводить к гуманитарным катастрофам. Однако совместное осознание механизмов функционирования национального сообщества могло бы помочь решить проблемы, связанные с национализмом, не отказываясь от значимого для нас чувства национального единства.

 

7. Андрей Олейников (РГГУ).

Суждение и кризис общего

При всем разнообразии существующих философских подходов к определению того, что следует считать суждением, все они, по-видимому, сходятся в том, что оно представляет собой довольно редкую способность мышления. Редкую не столько даже в смысле обладания ею, сколько в смысле необходимости ее применения.  Говорим ли мы о способности избегать крайностей и принимать взвешенное практическое решение в изменчивых жизненных обстоятельствах, которая характеризует аристотелевский фронесис, или о способности судить о частном в отсутствии правил, позволяющих увидеть в нем проявление всеобщей закономерности, как в случае рефлектирующего суждения у Канта, везде мы имеем дело с ситуацией, претендующей, как минимум, на исключительность, если не на внезапность своего происхождения. Рутинная способность суждения представляется мне contradictio in adjecto. Несмотря на то, что традиционно проблематика суждения самым тесным образом связана с темой сообщества и «здравого смысла» (sensus communis), который его фундирует, сегодня она скорее сигнализирует о кризисе исторических общностей, нежели дает возможность убедиться в сохранении допредикативных форм их бытия.

 

Секция 2.

Владимир Фещенко

Нулевая степень коммуникации: поиски смысла за пределами логоса

В докладе предлагается анализ двух форм проявления «нулевой коммуникации» в пограничной зоне между смыслом и бессмыслицей.

Первый случай представлен текстами медиумов, практикующих «говорение на языках» (глоссолалию). В общем виде, говорение на языках может быть рассмотрено как коммуникативный акт, чьи участники – говорящий на языках (или глоссолал), продуцирующий глоссололическую речь – и интерпретатор (глоссолог), толкующий это тайный язык в силу данной ему способности. Эти две коммуникативные роли могут как разделяться на двух отдельных субъектов – говорящего и интерпретирующего глоссолалическую речь, так и быть совмещены в одном лице, как часть процесса автокоммуникации и самоистолкования. Процедура такого рода коммуникации будет продемонстрирована на примере медиумических текстов Хелен Смит, швейцарской ясновидящей, которая в конце XIX века устраивала спиритические сеансы для группы ученых, включавших психолога Теодора Флурнуа. И лингвиста Ф. Де Соссюра Случай Хелен Смит показывает, что за глоссолалической речью может быть обнаружена система (она не является хаотическим набором звуков и слов), напоминающая реально существующие языки, но, однако, не совпадающая ни с одним из них. Либо такой язык заведомо отсутствует или искажен (как в случае заумной речи некоторых сектантов, поэтов и душевнобольных), либо приобретается речевой навык на якобы существующем но незнаемом языке (случай «санскритоида» Х. Смит), либо же он изобретается в результате особых усилий сознания («марсианский» Х. Смит). Во всех этих случаях создается видимость языка, или регистрируется язык в процессе его возникновения. Можно констатировать, что глоссолалия воспроизводит ранние этапы возникновения языка (как в филогенезе, так и в онтогенезе), когда звуки уже структурируются по языковым законам, но общепонятный смысл, свойственный социально оформленным языкам, не наблюдается. В силу этого, коммуникативной целью подобного речевого поведения становится лингвистическая экспрессия, направленная на осмысливание бессмысленных элементов речи, проекция внутренней речи говорящего во внешне вербализованную, но неконвенциональную систему знаков.

Второй случай проявления «нулевой коммуникации» — абсурдистский текст (поэтический или прозаический). В нем проблема понимания смысла преобразуется в проблему самопонимания. Непонимание обуславливает остановку эстетической коммуникации и начало собственно читательской рефлексии о смыслопорождении. Целью автора в данном случае является не передача смысла читателю, а привлечение внимания читателя к самим процессам смыслообразования. Смысл «нулевой коммуникации» в абсурдистском тексте заключается не в достижении понимания, а — посредством непонимания — в познании самих семантических трансформаций в коммуникативном процессе. Сообщение здесь не передается готовым, а лишь формируется в процессе контакта. В докладе будут рассмотрены тексты А. Введенского как демонстрация пограничного состояния языка и «нулевой степени коммуникации».

 

Богатов М.А.

Захваченность и работа мысли

1. Отталкиваясь от введённого Мартином Хайдеггером экзистенциала “настроение” и понятия захваченности, развитых затем в целом ряде работа Владимира Бибихина, речь пойдёт о выявлении существенного для античного мышления понятия “само” (to auto), которым характеризуется (среди прочего) и аристотелевская “энергия”.

2. Не преследуя собственно историко-философских целей, ближайшей задачей будет выступать проекция темы захваченности и выявления мыслью “само” в творческом мышлении (где стираются грани между философией, поэзией, литературой).

3. Мы попробуем отнестись к настроению захваченности как к особого рода исследованию, каким может обернуться написание художественного или философского текста, отвечая на вопрос: что делает тот, кто пишет роман?

 

 Анатолий Рясов.

Сэмюэль Беккет: амехания слова.

В текстах Беккета, написанных после Второй мировой войны, на смену героям-интеллектуалам довоенных романов пришли бездомные бродяги. Эти персонажи принимают свою нищету и беспомощность как данность, многие из них ограничиваются минимумом перемещений, а некоторые не двигаются вовсе. Близким к определению этого состояния представляется досократическая ἀμηχανια. Этимологически амехания – нечто противоположное механизму, слаженной работе машины. Интерес Беккета к древнегреческим апориям неудивителен: опыт амехании – это опыт пустоты и абсурда. Самой привычной реакцией на это состояние является бегство от него, замещение проблемы, попытка скрыть от себя образовавшуюся пустоту любыми возможными способами. Герои Беккета выбирают противоположный путь: ни на секунду не прерывать изумляюще-мучительного состояния, любой ценой не выходить из него.

В беккетовских текстах в состоянии амехании обнаружило себя само слово, паралич языка усугубляется с каждой новой страницей. В «Трилогии» эволюция заметна даже на уровне синтаксиса: повествовательность первой части сменяется обрывочными заметками второй и, наконец, полностью лишается абзацев в третьей. В «Безымянном» становится сложно улавливать момент перехода одного предложения в другое, каждое из них начинает казаться бесконечным. Позже, в романе «Как есть» исчезнут и знаки препинания. Язык практически перестанет выполнять коммуникативную функцию передачи информации. Под трещинами речевой поверхности открывается языковая природа, в которой человек обнаруживает себя вовсе не демиургом, дающим предметам значения, но – беспомощным существом, подчиненным безличному саморазвивающемуся началу.

Но одновременно эта речь, больше напоминающая дымное марево, пронизана рациональными суждениями и математическими вычислениями. Наиболее нелепые эпизоды у Беккета как правило подчинены строгой логике. Знакомая со времен Кэрролла особенность sence и nonsence меняться местами у Беккета подверглась обстоятельному и скрупулезному анализу. В его пьесах в принципе стерлась грань между «нормальной» и «ненормальной» речью, они оказались в одной системе координат и обнаружили способность без всяких препятствий перетекать друг в друга. Когда Беккет запирает своих персонажей в предельно ограниченных пространствах, то выясняется, что главные вопросы, стоящие перед ними, сохраняют свою неизменную неразрешимость.

 

Плохов Юрий Владимирович, аспирант МАрхИ. 

Архитектура: коммуникативный аспект.

1. Существуют ли основания говорить о том, что архитектура имеет средства для формирования развитой коммуникативной культуры в обществе?  Может ли сам архитектурный объект выступать субъектом коммуникации? И что представляет собой язык архитектуры в эпоху усталости постмодернизма?

1.1.  Ответы на эти вопросы связаны с поиском «общего основания» (common ground) архитектуры, ставшего темой последней архитектурной биеннале в Венеции.

1.2.  Истоки этой утраты «общего основания», осознанной профессиональным сообществом совсем недавно, маркируется текстом М. Хайдеггера «Строить обитать мыслить» (1951).

1.3.  У Хайдеггера мышление и строительство являются частью обитания, они необходимы обитанию.

1.4.  История современной архитектуры (contemporary architecture) – демонстрирует бессилие «классического» обитания. В то время как вопросы практики строительства и мышления о том «как строить?» смещаются в область городского планирования (urban planning).

2. Архитектура как текст, архитектура как переживание/интерпретация.

2.1. Попытки задать коммуникативный аспект в архитектуре проводились как минимум по двум направлениям. С одной стороны озвучивался изоморфизм структур языка и архитектуры, позволявший говорить об архитектурных «словах», «фразах», «синтаксисе» и «семантике» [Ч. Дженкс, 1977], а с другой различными способами акцентировалось внимание на невербальных аспектах коммуникации между человеком и архитектурным объектом [У. Эко, А. Раппапорт].

2.2. Последняя позиция указывает на то, что архитектурный объект не является означающим. Онтологическая реальность архитектурного объекта заставляет искать возможности его расположения в системе коммуникации с позиции материальной данности здания как такового, т.е. через его телесность.

2.3. В то же время существует различие между тем как воспринимается архитектурный объект рядовым горожанином, для которого он онтологически реален и тем как архитектор воспринимает архитектурный объект в процессе его создания. Для архитектора реально существующими являются: конфигурация границы участка проектирования, окружающая застройка, общественные интересы, технические свойства материалов, условия обеспечения инсоляции, интересы инвестора, выраженные в техническом задании и т.п.

2.4. Таким образом, для архитектора, результат его труда (здание) является одновременно и результатом коммуникации. Но может ли коммуникация быть приостановлена? Можно ли приостановить коммуникативный процесс и зафиксировать некий результат?

2.5. Как кажется, именно в этой отчужденности пользователя архитектурного объекта от процесса его создания кроется то, что Хайдеггер называл «бездомностью» (Heimatlosigkeit) современного человека.

3. Архитектура — Город — Планирование. «Как строить?».

3.1.  Ответом на вопрос «как строить?», затрагивающий область организации строительной деятельности и сферу принятия решений, занимается дисциплина теории планирования (theory planning).

3.2.  В теории планирования были предприняты попытки решить проблему соучастия различных заинтересованных сторон в принятии решений. Такие исследователи как Дж. Форестер [Forester, 1993], П. Хили [Healey, 1996], Дж. Иннес [Innes, 1995] предложили свои подходы к решению этой задачи. На основе теории коммуникативного действия Ю. Хабермаса (1981) ими были сформулированы принципы коммуникативного планирования (communicative planning) и совместного планирования (Collaborative planning).

3.3.  Целью коммуникативного планирования обозначается консенсус. Т.е. оно предполагает координацию тех усилий людей, которые направлены именно на взаимопонимание, а не для достижения определенной формальной цели.

3.4.  Одним из главных условий коммуникативного действия Хабермас выделяет идеальную речевую ситуацию или «идеальный дискурс» (ideal speech) в котором:

1) высказывания понятны участвующим в коммуникации;

2) высказывания истинны (по отношению к объективному миру);

3) говорящий легитимен в этом сообществе;

4) говорящий правдив (по отношению к своему внутреннему миру, выражает то, во что верит).

3.5.  Концепция коммуникативного планирования получила критику со стороны практически ориентированных планировщиков. Как отмечает С. Фаинштейн [Susan S. Fainstein, 1999] ориентация на консенсус приводит к полному бездействию и неспособности даже приблизиться к одной из выбранных целей с которой все согласны. Причиной этого является проблема социального господства капитала в поляризованных обществах.

4. Политическая критика архитектуры.

4.1.   В эпоху постидеологии, когда традиционная роль архитектуры как идеологического искусства становится избыточной – политическое обнаруживается на молекулярном уровне в самых обычных, прагматических операциях.

4.2.  Так А. Заера-Поло [A. Zaero-Polo, 2008] обнаруживает политические следствия в таком архитектурном элементе как оболочка здания. «Большая проницаемость оболочки обеспечивает более подвижные взаимоотношения между частным и общественным; коэффициент фасада многоквартирного жилого дома определяет степень искусственности среды; постепенное стирание границ естественного и искусственного при устройстве фасада офисного здания может повысить энергоэффективность и минимизировать выбросы парниковых газов; нейтральный внешний вид оболочки позволяет с большой легкостью перепрограммировать функции здания. Именно на этом уровне обсуждение свойств и структуры материальной организации здания придает архитектуре политический смысл».

4.3.  Определение языка архитектуры через политические следствия технологических решений является очередной попыткой нащупать коммуникативные возможности архитектуры.

 

Кузнецов Василий Юрьевич, кандидат философских наук, доцент кафедры онтологии и теории познания философского факультета МГУ имени М.В.Ломоносова

Различение и отождествление в коммуникации и язык.

Условием возможности любой коммуникации выступает, по-видимому, наличие некоторого общего языка (в том или ином смысле этого слова) и некоторого общего поля/пространства, позволяющего воспроизводить значимые различия (тема/рема, фигура/фон и т.д.). Но в идеальном (предельном, вырожденном) случае полного совпадения языка и представлений собеседников коммуникация рискует схлопнуться в сингулярность установления самого этого факта, так что в конечном счете практически не будет отличаться от дискоммуникации в случае полного их расхождения.

Самыми, по-видимому, элементарными или атомарными (то есть далее на фазы, этапы и т.д. неразложимыми) процедурами или операциями, посредством которых в конечном счете выполняется весь комплекс интеллектуальных действий, выступают две – различение и отождествление. Из-за своей фундаментальности они с большим трудом поддаются прямой и непосредственной фиксации; их действие, однако, вполне возможно проследить на том или ином конкретном материале по тем эффектам, которые они вызывают. Именно их взаимообусловленность, выполнимость практически в любой точке концептуального пространства и действенная эффективность предполагают своим условием возможности принцип единства мира, понимаемого как потенциальная прослеживаемость универсальных связей, и взаимосвязанный с ним принцип единства культуры, понимаемого как потенциальная способность конституировать те или иные связи, обеспеченная всем арсеналом социокультурных средств и механизмов. Продемонстрировать действенность операций различения и отождествления, равно как и их принципиальное расхождение с – предположительно наличествующим – классическим тождеством и различием, достаточно наглядно можно на материале языка, времени и сознания, взятых и рассматриваемых в аспекте соответствующей концептуализации.

Ситуация с языком, пожалуй, наиболее наглядна, поскольку язык представляет собой различающую различенность как своего рода машину различий, что было установлено еще Соссюром. Вместе с тем, производя и воспроизводя различия, язык делает это систематически, выстраивает более или менее устойчивые сети. Тем самым отождествление дополняет различение в действии языка, обеспечивая возможность генерализации. Посредством соответствующей способности языка разворачивается и концептуализирующая мысль. Концептуализирующая мысль воплощает результаты различений и отождествлений в слова–понятия–концепты.

Дифференцирующая дифференциация сознания позволяет различать (и отождествлять) – в том числе и моменты времени – посредством неизбежной фиксации с помощью языка как своего рода различающей машины. При этом различение свидетельствует также и о мире. Различение тем не менее должно быть произведено, выполнено. Постоянно ускользающие следы замечаются также благодаря эффектам различения. При этом важно соблюдать соответствие способа размышления и предметности мысли, ибо нелинейные динамические процессы становления (включающие процессы самоописывания) сверхсложных постклассических систем принципиально не могут быть ухвачены линейными и логоцентрическими средствами классики.

Любое доказательство, чтобы быть доказательным и доказывающим, должно быть продемонстрировано – именно выполнение демонстрации превращает цепочку фраз или последовательность символов в дискурсивно действующий рычаг, способный производить значимый эффект принуждения (если не к пониманию, то) к принятию соответствующего тезиса. Действенность доказательства, однако, принципиально ограничена, как правило, той аксиоматической системой, в которой оно произведено. А обоснование или аргументация неизбежно оказываются менее сильными, и вдобавок обычно не менее ограниченными… Тем не менее, апелляция к перформативности средствами языка позволяет выстроить аргумент, практически не требующий признания каких-либо дополнительных посылок, – и, тем самым, особенно ценный для дискуссии между представителями различных философских концепций, так как воспроизводит подвиг барона Мюнхгаузена (давшего имя известной трилемме Х.Альберта).