Многие пауки ткут кокон вокруг кладки, чтобы защитить её. Плевком липнет кокон к листу и покачивается, точно колыбель.
Другие плетут его для охотничьих нужд. Роют норку, накрывают откидной крышечкой и к крышечке этой изнутри припадают всем телом. В нужный момент — оп! — крышечка откидывается и паук из своего потайного убежища хватает жертву. Та и не знала, что прямо у неё под носом бункер, в котором притаился паук. Досада-то какая.

И, разумеется, множество пауков сплетают погребальный саван своим жертвам. Висят они, покачиваясь, как невесты на виселице. Иногда самцы преподносят такие коконы самкам в качестве брачного презента.

И лишь одна-единственная разновидность пауков, обитающая на Каймановых островах (почему именно на Каймановых? Да просто так, первое, что в голову пришло. Почему бы и не на Каймановых) перед смертью ткёт саван себе самим. Это очень странно.
В точности как гусеницы тутового шелкопряда. Как почуют приближение смерти — так и начинают плести вокруг себя вязкую, на глазах твердеющую оболочку.

Сперва плетут прочный паутинный канатик и на нём повисают. Потом, быстро-быстро перебирая лапками, ткут вокруг себя пелену. Пока совсем не скроются из виду.

Как они чувствуют приближение смерти? Хороший вопрос. Мы не знаем на него ответа.
Другой хороший вопрос — зачем они ткут себе саван? Может, смерть им кажется торжественным моментом, который требует особого ритуала?

Или, наоборот, чем-то постыдным, что требуется, по возможности, скрыть от посторонних глаз?
Или они, подобно людям, исповедующим определённую веру, полагают, что смерть — это не конец, а лишь переход, и верят, что, пробыв какое-то время в коконе, превратятся во что-то иное?

Мы до сих пор не знаем ответов на эти вопросы, и вряд ли когда-нибудь узнаем. И человеку-то в голову не залезть, что уж говорить о пауках.

Мы можем лишь наблюдать, как покачиваются, свисая с края листа, их маленькие усыпальницы.

***

Старые учили:

— Увидишь змею — приглядись как следует к её зрачкам.
Если зрачки круглы, то не бойся, она такая же, как ты.
Её зубы лишены полостей, в её пазухах не копится яд.
Кроме кобры. Но кобру ни с кем не перепутаешь.
Кажет жало — не верь, змеи не умеют жалить. Они лишь пугают.
Можешь поймать её, конечно, если хватит ловкости, и съесть на ужин. Её мясо безвредно.
Если же зрачки её узки — то обходи такую змею стороной.
Она ядовита и яд её может быть для тебя смертелен.
Или, во всяком случае, принесёт серьёзные неприятности.
Лучше держись от таких змей подальше.
Есть особые люди, которые годами учатся обращаться со змеями с узкими зрачками.
Многие из них не доживают до седых волос.
Они учат змей разным штукам и сами у них учатся.
Лучше держись от таких людей подальше.
Говорят, у них языки с годами раздваиваются, а зубы делаются полыми.
А зрачки? Говорят, когда никто не смотрит, они сужаются и делаются как лезвия.
Сами мы не видели, потому что с детства нас учили держаться от таких людей подальше.
Так мы и дожили до седых волос.
Так учили старые. Но что проку в их поучениях, когда ты уже наступил на змею?
Никакого толку.

***
Мы приблизились.
Ощерившись, встопорщив иглы, существо глядело на нас исподлобья.
Оно сделалось раза в полтора себя шире, мнимым размером своим пытаясь нас запугать.
Признаться, нам как будто бы и вправду стало не по себе.
Хотя мы и знали, что оно нам не причинит никакого вреда.
Но вдруг как будто всё переменилось,
точно на секунду или две оно сумело своим нехитрым манёвром перетянуть нас на сторону лесных людей, на сторону их страхов и повадок, и их боги коснулись наших макушек изнутри, так легко, точно жук пробежал.
А мы будто бы охотники. И боги окружили нас, как мы окружили существо. Никто не должен оступиться, потому что если ритуал будет исполнен неверно, хоть в одном движении, то не добыть нам игл для священного ожерелья.
Хуже, что — игл! Спугнём существо, прогневим богов — и оно, пожалуй, нашлёт на нас долгую зиму.
Зиму, голод, болезнь — что вздумается.
Поэтому нужно быть предельно осторожными.
Нужно, чтобы существо прониклось к нам доверием и подарило нам иглы, потому что богам это угодно. Существо ведь — само порожденье богов и через него боги лишь вернут своё, а мы выкажем им своё почтение.
Много слов — а длится этот морок всего пару мгновений.
Мы ведь не охотники, не лесные люди.
Мы пришли сюда не за этим.
Или за этим?
Существо продолжает смотреть на нас исподлобья.
Как будто пытается загипнотизировать.
И мы на него глядим. Кто кого переглядит.
Чей взгляд окажется весомей.
Потом кто-то из нас, как бы стряхнув с себя наваждение, разворачивает сеть.

***
*
Лиса так долго хаяла виноград, что тот позеленел от злости.
*
— Мой дед говорил: «делай добро и бросай его в воду», — сказал Евтюхин.
— И груз привязать не забудь, а то всплывёт, — сердито добавил Хомченко, подтягивая за ноги к обрыву безжизненное тело Журавлёва

***
Наставление потомкам:
Жизнь даётся человеку один раз, поэтому нельзя её просто так бездарно просрать. Постарайтесь просрать её талантливо.

***
В стеклянном шаре, вечно торчавшем на столе, когда его встряхивали, вместо снега шёл дождь, а если тряхнуть посильнее, то бывало и чиркало молнией, раздавался тихий грохот, крохотные, точно тли, жители в страхе разбегались, голорукое кривое деревце вспыхивало синим огоньком и слабо тлело и шар начинал мерцать в темноте, а если на него падал свет, то вскоре занималась внутри его маленькая радуга — чего, впрочем, давно уже никто не делал и занятная вещица знай себе скучала и собирала пыль, так что если бы тли внутри неё затеяли столпотворение, желая дотронуться до тверди небесной, то владельцы, верно, и не спохватились бы.

***
Шёл снег. Город проглядывал сквозь него, как цветная репродукция сквозь лист пергаментной бумаги в старой-старой книге и казался от этого несколько лучше, чем был в действительности. Когда же темнело, то воздух от уличного электричества начинал искриться и от этого делалась какая-то детская радость в сердце.

***

Детство обладает тем, что только ему одному и доступно: ощущением собственного всемогущества.

Спросите: как же так? Разве ребёнок не самое беспомощное существо на земле? Разве что немощный старик может сравниться с ребёнком. За ребёнком ходят, ожидая, что он подрастёт и научится владеть своим телом настолько, что сможет сам удовлетворять свои нужды. А за стариком — ожидая, что он образумится и поймёт, что тело его больше не слушается, что нет смысла держаться дальше за этот неуклюжий агрегат, который забрал управление в свои руки и отныне живёт сам по себе, ни мало не интересуясь пожеланиями владельца — и отойдёт в небытие. Глупое тело не понимает, что без души ему и недели не продержаться — тут же запускается механизм распада. Тем хуже для него.

Да, ответим мы, с одной стороны так оно и есть. Но лишь до тех пор, пока желание не натыкается на препятствие. Но до того, как столкнуться с препятствием, желание громадно, оно величиной с Бога. Оно всемогуще и всеобъемлюще, и лишь столкнувшись со слабостью и немощью собственного тела, ребёнок осознаёт, что оно — единственное препятствие, вставшее между ним и вещами. Не сами вещи. Их твёрдость и тяжесть проявляют себя лишь в столкновении с телом. Но до того, как вступить в непосредственное взаимодействие с телом, они легко проникают в него, заполняют, переполняют, наперебой спешат завладеть его вниманием. Нет для них более благодарного зрителя, чем тот, кто столкнулся с ними в первый раз. Всякая вещь для ребёнка хороша, всякая имеет шанс отпечататься и остаться в его памяти вплоть до самой глубокой старости, когда воспоминания о более близких, но уже потускневших и переставших вызывать такое чистое восхищение, предметах сотрутся, а эти, первые предметы останутся.

До тех пор, пока ребёнок не осознаёт, что у него есть тело, что это не временное неудобство, а обуза, которая останется с ним до конца его дней, он чувствует себя всемогущим. Да он таким и является в действительности. Пока его границы неизвестны ему самому, они для него не существуют. Это не может длиться долго — но тот недолгий срок он сознаёт себя божеством и в какой-то степени им является. Есть ли что-нибудь определённое, что мы можем утверждать о божестве, за исключением того, быть может, что божество, конечно же, знает о том, что оно божество? Может, это и есть единственное, что оно знает, может, ничего другого ему знать не требуется.

Всё дальнейшее развитие с точки зрения божества есть ни что иное, как деградация. По мере овладения своим телом и увеличения знаний о границах его возможностей божество тускнеет, изнашивается, блекнет. Чистый поток созидающего желания иссякает, уступая место познанию. Взрослому человеку необходимо знать очень многое, чтобы как-то управлять уже не потоками предметов, а худо-бедно лавировать между ними, чтобы они его не раздавили. Взрослому человеку необходимо как-то управляться с собственным телом. Шаг в сторону — и вот оно уже сверзилось в кювет. Шаг вниз — и вот оно уже лежит с переломанными костями. Как печально, как нелепо.

В тех из них, кто не до конца овладел с собой, кто не полностью выцвел и хранит в себе отзвук изначального божества — разве не замечали вы в них что-то жалкое? Что-то, выводящее из себя? «Они как дети», говорят про них с оттенком брезгливости, потому что если от обычных детей ждут, что они вырастут когда-нибудь в людей и перестанут вам докучать, то с этими никакой надежды уже нет. Разве что как со стариками: что, может, образумятся и умрут.
Многие противники идеи божественного приводят такой аргумент: если божество милосердно, то отчего оно допускает гибель невинных младенцев? Если же оно жестоко, то зачем оно нужно?
А это, между тем, самый слабый их аргумент.

Оттого оно и допускает, что милосердно. Оттого, что позволяет им уйти, не успев понять, что у них есть тела, что они ограничены и их всемогущество заканчивается там, где начинается кожа. Вспыхнуть в качестве божества и погаснуть. Разве это не есть высшая форма милосердия?